Немного о Нимцовиче и об этой книге (Михаил ТАЛЬ)

Этa старая книга, выдержав­шая множество изданий, выхо­дившая в разных видах и на раз­ных языках, словно пропитана эликсиром вечной шахматной молодости. Сменяются поколе­ния шахматистов, затихают и вспыхивают споры, создаются и развенчиваются шедевры, свер­гаются и воцаряются чемпионы, а книга эта не только не стареет, но как будто делается еще более актуальной, чем в год своего появления. А тому уже добрых пятьдесят лет! Так бывает, когда автор умеет отличить вневре­менные ценности от преходящих, когда он умеет обобщать.

Нимцович отлично это умел. «Моя система» – книга обобще­ний. Автор далеко не во всех своих утверждениях открывает нечто совершенно новое, часто он формулирует уже открытое. Но значение этого этапа в про­цессе познания шахмат трудно переоценить. Собственно говоря, это и есть создание настоящей теории. (А «настоящая» теория, я полагаю, – это не собрание дебютных вариантов, а общие закономерности игры.) Ведь до тех пор, пока правило (или ис­ключение из правила, чем, кста­ти сказать, Нимцович интересо­вался не меньше) не сформулиро­вано, каждому шахматисту при­ходится его открывать заново, тратя время и силы и руководст­вуясь пресловутой «интуицией». А интуиция – знаю это точно! – штука капризная, может и под­вести...

Формулируя правило или стратегический закон, шахма­тист-теоретик как бы переносит нас из области наития, догадки, из мира хотя и прекрасного, но зыбкого и ненадежного в об­ласть точного знания – пусть менее прекрасную (на мой взгляд), но куда более надеж­ную. По-моему, именно в этом главный секрет непреходящего успеха книги Нимцовича.

Сейчас, еще раз перелистав книгу, я пожалел о том, что впервые прочел ее довольно поздно, уже будучи кандидатом в мастера. Вероятно, именно из-за этого опоздания мне частень­ко приходилось открывать уже открытые Америки. Впрочем, этот пробел в моем шахматном образовании неожиданно сыграл однажды положительную роль, но я расскажу об этом чуть позже.

Блокада – один из коньков Нимцовича. Он первый сформу­лировал, в чем заключается ее смысл, он первый показал, как многократно возрастает сила фи­гуры, когда она становится на блокадное поле, как такая фи­гура умеет компенсировать материальный урон. Вы увидите в книге такую позицию:

Красноречиво, не правда ли? У белых нет качества и пешки в эндшпиле, но позиция их лучше благодаря коням-блокерам.

В 1953 г., когда в Швейцарии проходил турнир претендентов, я уже собирался стать кандида­том в мастера, но книги Нимцовича еще не прочел и позиции, которую мы только что видели, не знал. И вот я увидел партию Решевский – Петросян.

Жертва качества 35…Rе6!, предпринятая Петросяном, про­извела на меня неизгладимое впечатление. Чисто позиционная жертва тихим ходом, без шахов и видимых угроз! Только за по­зицию для коня на d5! Быть может, я не получил бы такого удовольствия, если бы хорошо знал книгу Нимцовича?

По одному этому примеру можно понять, что Петросян тщательно изучил «Мою систему». Но этот пример в его твор­честве, к сожалению, не един­ственный. Почему к сожалению, читатель сейчас поймет.

Прошло несколько лет после турнира в Швейцарии, и уже в «должности» чемпиона СССР я встретился за доской с Петро­сяном. «Мою систему» я к тому времени прочел, но. видимо, противник прочел лучше. Так или иначе, но мне пришлось, что называется, «на собственной шкуре» испытать действенность рекомендаций Нимцовича. Вот позиция из этой партии.

Таль – Петросян
XXV чемпионат СССР
Рига, 1958 г.

Дебют Петросян разыграл до­вольно пассивно, я получил пре­имущество и считал свою пози­цию выигранной. В самом деле, белые подготовили атаку на ко­ролевском фланге, а на ферзе­вом у черных вместо контригры одни слабости.

В таком приятном расположе­нии духа я пребывал до тех пор, пока Тигран Вартанович в по­зиции на диаграмме не сыграл 31…Rf4! Вот тут-то и возник повод вспомнить Нимцовича и его теорию блокады...

Может быть, этот ход не так уж и силен, если жертву ка­чества не принимать, а удоволь­ствоваться пешкой, но сохра­нить «антиблокадного» чернопольного слона: 32. Rxf4 ef 33. Bxf4, хотя выигрыш и не прост. Но я в то время по моло­дости лет считал, что качество нужно брать всегда. Взял и только с помощью партнера су­мел «убежать»: 32. Bxf4 ef 33. Nd2 Ne5 34. Qxf4 Nxс4 35. е5 Nxе5 36. Nе4 h6 37. Rае1 Bb8 38. Rd1 с4 39. d6 Nd3 40. Qg4 Ba7+ 41. Kg1. Здесь партия была отложена уже в лучшем для черных положении (правда, при доигрывании кончилась для меня благополучно). Наглядная ил­люстрация преемственности идей и пользы знания...

Я сказал вначале, что «Моя система» – книга обобщений. Так оно и есть, но... Скучно сказал. Пусть такая характери­стика не пугает читателя, опре­деления Нимцовича не только точны и лаконичны, они еще и афористичны. А заголовки хо­чется назвать «стреляющими»: «Плавать вос­прещается!», «Спло­ченными силами вперед!», «От­крытие линий силой» и т. д.

Книга написана сочно, непри­нужденно, великолепным язы­ком. А в книге такого типа роль литературного языка особенно велика – он помогает понять и запомнить, даже прочувство­вать, совсем не простые вещи. Не могу удержаться, чтобы не сделать попутно упрек авторам многих современных книг, язык которых оставляет желать много лучшего (особенно в дебютных монографиях, похожих друг на друга, как ладьи из одного ком­плекта). Корифеи прошлого – Ласкер, Капабланка, Рети, Шпильман, Тарраш, Нимцович, Тартаковер, по-видимому, зна­чительно больше заботились об этой стороне дела. Нимцович даже пишет о языке своей книги в предисловии, оправдывая не­который отход от общепринятых норм.

Благодаря непринужденности, с какой написана, и легкости, с какой читается, книга как бы упрощает шахматный материал. Хотя его очень много, квалифи­цированный читатель сможет чи­тать книгу без доски. Впрочем, это отнюдь не совет, делать этого ни в коем случае не нужно (сам Нимцович советовал при ана­лизе пользоваться двумя дос­ками!).

Методически книга построена очень строго, продумана от пер­вой до последней строки. Каж­дая глава представляет собой законченную «шахматную новел­лу» и завершается примерами преимущественно из партий ав­тора. Примеры подобраны очень удачно и органично вплетаются в текст. Некоторая их «одноворотность» (многие партии сыгра­ны с партнерами явно уступа­ющего класса), пожалуй, только помогает оттенить главную мысль.

Короче говоря, книга напи­сана с ясно выраженной в каж­дой строчке любовью к своему делу.

– И к себе? – предвижу я не лишенный яда вопрос внима­тельного читателя.

Что ж, и к себе. Затрагивая эту деликатную тему, я должен сделать небольшое отступление. Книга Нимцовича переиздается через добрых пятьдесят лет после ее создания, и переиздается не как литературный памятник, а как «действующий» учебник. Вы- ше я уже попытался объяснить, почему эта книга не стареет. И все же, как бы ни была она хороша, читая ее, нельзя забы­вать о том, сколько прошло лет. Книга ведь всегда отражает условия, в которых она написана. А с тех пор много воды утекло, и многое воспринимается иначе. Налет некоторой нескромности, что ли, некоторой саморекламности в книге есть. Извинением этому отчасти может служить следующее соображение.

В те уже далекие времена права соискателей высшего шах­матного звания определяла не система спортивного отбора, чет­кая и однозначная, а куда более расплывчатое общественное мне­ние и переменчивое настроение меценатов. Чтобы склонить их на свою сторону, соискателям иногда приходилось уделять из­лишнее внимание собственным достижениям. Например, Кала-бланка, человек, по единодуш­ному свидетельству очевидцев, мягкий и симпатичный, написал не страдающую преувеличенной скромностью книгу «Моя шах­матная карьера». Это было, ког­да он стремился организовать свой матч с Ласкером.

Нимцович написал «Мою си­стему» в 1925 г. Ему было 39 лет, и он добился в ту пору своих лучших успехов. Спустя не­сколько лет в одной из своих книг он откровенно писал, что ждет от шахматного мира при­знания своих заслуг. Быть мо­жет, для того он и сформулиро­вал свое шахматное кредо, чтобы облегчить шахматному миру эту задачу?

Но это не все, и даже не глав­ное. Не надо забывать, что «Моя система» – книга-спор, книга-диалог. Нимцович был убеж­денным идейным противником ортодоксального направления, уверенно и непререкаемо воз­главлявшегося доктором Таррашем. И Нимцович, и Тарраш часто бывали излишне катего­ричны в своих суждениях. Иног­да к этому приводили логика спора, разгар страстей, иногда другие причины, но в любом случае этот маленький недоста­ток книги с лихвой искупается ее достоинствами. Спор двух видных шахматистов своего вре­мени, представлявших разные течения в шахматах, был плодо­творным. Древние утверждали, что именно в таких спорах рож­дается истина. (Во всяком слу­чае до следующего спора – рискну добавить я.)

Что же касается излишней ка­тегоричности, излишней безапел­ляционности иных формулиро­вок, то для них были основания. Надо думать, оба гроссмейстера, стоявшие, хотя и в разное время, в непосредственной близости от шахматного трона, отлично по­нимали опасность категориче­ских формулировок в шахматах. Но они знали и другое – их дидактическую силу!

Я, например, с детства и на­всегда запомнил четкую форму­лировку Тарраша, дающую шах­матисту рецепт поведения в ла­дейном эндшпиле: «ставь ладью позади проходной пешки, все равно, своей или неприятель­ской». Или указание Нимцовича о том, что образование проход­ной пешки нужно начинать дви­жением пешки-кандидата.

Ради краткости, точности пра­вила или совета можно и даже нужно жертвовать нудными под­робностями или надоедливыми оговорками типа «так бывает не всегда, а лишь в большинстве случаев». «Разумный поймет» – говорили мудрые римляне, и, я думаю, именно на это рассчиты­вали Тарраш и Нимцович, обле­кая свои советы в непререкае­мую форму. А что конь на ЬЗ стоит не всегда плохо или что не всегда центральную пешку нужно брать, они, полагаю, зна­ли не хуже нас (в последнем случае, кстати, оговорка есть – см. стр. ???). Зато ведь именно их формулировки так хорошо за­поминаются! Категоричность их рекомендаций порождена не узостью взглядов, а чисто педа­гогическими соображениями.

Чтобы не быть голословным, предоставляю слово самому Нимцовичу. На стр. 72 этой книги, приводя сознательно ут­рированную мотивировку необ­ходимости блокады, он пи­шет:

«Приведенная жертва пешки (желающей в наступлении по­гибнуть) весьма типична, но при этом, конечно, необязательно, чтобы оживали сразу три фигуры. Нередко удается ввести та­ким образом в игру только одну фигуру, но и этого достаточно. Почему же мы приводим три фи­гуры? Да с тем же правом при­мерно, что и Ибсен, который в заключительной сцене своих «Привидений» сгущает медлен­ное развитие болезненного про­цесса в один драматический эпи­зод. И, подобно тому как кри­тика ожесточенно нападала на бедного Ибсена за то, что он исказил картину болезни (!!), так же, вероятно, шахматные критики будут обвинять и нас в тяжком преувеличении».

Как в воду смотрел!

Идейные противники Тарраш и Нимцович, противники ярост­ные и непримиримые, пользова­лись одним и тем же дидактиче­ским приемом.

...Прошли долгие годы, затих страстный спор Нимцовича и Тарраша, а «Моя система» не устарела (так же как не уста­рели и книги Тарраша, позволю себе заметить в скобках). Зна­чит, либо не только актуаль­ностью была порождена ее по­пулярность, либо не исчезла ее актуальность. И хотя дискуссии в печати между сторонниками разных творческих направлений стали, пожалуй, в какой-то мере неуместны (потому что каждый имеет право играть так, как ему нравится), спор на шахматной доске продолжается. Отважусь на некоторые параллели: раньше Нимцович, Рети и другие с од­ной стороны и, скажем, Тарраш, Шлехтер – с другой; теперь, на­пример, Смыслов и Портиш с од­ной стороны и Ларсен и Корчной – с другой.. Разница ни­чуть не меньше. Спор между ними вне доски в наши дни вы­глядел бы анахронизмом, но на доске он не стихает, и, может быть, потому не стареют лучшие старые книги и старые партии.

Когда говоришь о непреходя­щей актуальности старой книги, чтобы быть убедительным, нель­зя обойтись без демонстрации фактов ее влияния на современ­ные нам шахматные взгляды. Обычно чуть ли не в каждом интервью гроссмейстеров про­сят сказать, кого они считают своими творческими предшественнпками. Никогда не упу­скают случая отдать дань бла­годарности Нимцовичу Петросян и Ларсен. Много раз отме­чали в их игре следы влияния Нимцовича и критики. Иногда эти следы видны очень отчет­ливо. Вот пример.

На стр. 54 в этой книге читатель найдет такую позицию с изолированной пешкой в цент­ре (из партии Ли – Нимцович, Оетенде, 1907 г.).

К ходу черных 22…Nd5-е7 Нимцович делает изумительное по глубине и точности примеча­ние: «После проделанной работы (а конь поработал) полезно пере­менить местопребывание. Конь стремится на f5».

А в первой партии моего матча с Ларсеном (1969 г.) возникла следующая позиция.

Стратегически обе позиции по­хожи (с переменой цвета, ко­нечно). Ларсен долго держал коня на d4, но осада изолиро­ванной пешки не получилась.

А после партии он сказал, что эту пешку хорошо бы не блокировать, а забирать?!

На стр. 64 Нимцович фор­мулирует прием, состоящий на вооружении Петросяна и часто последним применяемый.

Эта позиция получилась после 21-го хода черных в партии Нимцович – Тарраш. Нимцо­вич сыграл 22. а4! и сопроводил этот ход таким примечанием:

«Наряду с 22. а4 заслуживало внимания энергичное 22. b4. Это было бы, однако, менее выгодно из-за ответа 22...b5! Теперь же (после а2–а4) ход b2–b4 грозит стеснить черных еще больше».

Так аккуратно и тщательно готовил Нимцович продвижение пешек. После ходов 22...е5 23. fe fe 24. Nf3 Kе6 25. b4 b6 26. R1с2 Нимцович пишет: «Один из тех невзрачных ходов, кото­рые для стесненного, подверженного всяческим угрозам противника горше наихудшей атаки. Это ход оборонительный и выжидательный».

А вот что думает по аналогич­ному поводу Петросян.

В позиции на стр. 13 (Петро­сян – Гуфельд, XXVIII чемпио­нат СССР, 1961 г.)

белые сыграли 14. g3. Петросян пишет: «Положение белых настолько хорошо, что они могут варьировать планы. Движение пешки «g» на два поля пока заменено более скромным g2–g3, но теперь черным необходимо счи­таться с возможностью продви­жения f3–f4. В ситуации, когда у одной из сторон нет возмож­ностей для организации актив­ной контригры, а другая сто­рона, владея значительным про­странственным перевесом, имеет несколько путей к усилению своей позиции, такой способ иг­ры бывает порой неприятнее и опаснее прямолинейных действий. Ведь защищающейся стороне трудно предугадать, откуда грянет опасность». Было сделано еще два хода, и ситуация повторилась на дру­гом фланге: 14...RЬ8 15. Kh1 Qс7 16. b3.

«Продолжение все той же неторопливой стратегии. Прежде чем сыграть b4, белые подготав­ливают сдвоение ладей по вер­тикали «b», которая рано или поздно будет вскрыта. Попутно решена и другая задача: отпала необходимость следить за воз­можностью хода b7–b5».

Можно, конечно, найти и дру­гие примеры творческого влия­ния идей Нимцовича на совре­менных шахматистов, в том числе и более убедительные. Но обратите внимание, читатель, по­следователями Нимцовича вы­ступают Ларсен и Петросян – шахматисты полярных творче­ских направлений. Как так? Ведь это равносильно тому, что в сторонники гипермодернизма записать не только Рети, но и Шлехтера! Или даже самого Тарраша.

Что ж, так оно и есть. И если подумать, то ничего страшного, даже ничего особенно парадо­ксального в этом нет. Идеи, казавшиеся в свое время экстра­вагантными, завоевали призна­ние, стали общим достоянием. Быть может, именно так и про­является роль всякой яркой ин­дивидуальности? Ведь когда-то такие понятия, как централиза­ция, профилактика, избыточная защита, блокада и др., были только рецептами чудаковатого Нимцовича. Теперь это общее место, даже, пожалуй, баналь­ность. Раньше в этих рецептах можно было лишь усмотреть осо­бенности шахматной индивиду­альности Нимцовича, теперь им учат. И ничего особенного, очень даже просто. Откровения, оза­рения, наития, открытия, до­ступные только ярко одаренным индивидуумам, потому и ценны, что делаются общим достоянием и повышают средний уровень. А следующий гений начинает уже с этого нового уровня.

...Последний раз на русском языке «Моя система» вышла в 1930 г. Тогда ей была предпос­лана вводная глава с изложе­нием элементарных правил игры, написанная переводчиком книги И. Л. Майзелисом. Видимо, это было необходимо в то время, чтобы книга нашла своего чита­теля. Сейчас дело другое, это не нужно... В шахматы умеют играть почти все, и мне доставляет большое удовольствие это констатировать.

Мне приятно было писать это предисловие. Предисловие к книге интересного и оригиналь­ного шахматиста, к тому же моего земляка. (Приятно даже несмотря на то, что Нимцович открывает свою книгу такой фразой: «Вообще говоря, я не любитель предисловий».) Ним­цович как шахматист сформиро­вался в рижской шахматной ат­мосфере, там же сложился и совсем непохожий шахматный почерк вашего покорного слуги, читатель.

Говорят, мой земляк вне шах­мат был человеком раздражи­тельным, нервным, для окружающих нелегким и очень не­практичным, неустроенным. Он не отличался умением хорошо разбираться в людях, в жизни, верно оценивать исторические события и перспективы.

В ситуации на шахматной доске Нимцович ориентировался куда лучше, чем в великих со­циальных потрясениях, свиде­телем которых был.

Зато на шахматной доске и в шахматной литературе Ним­цович создал незаурядные, незабываемые произведения, и именно это определяет для советских шахматистов его место в истории.

Одно из таких произведений перед вами.